Искомая зверь
Есть вещи, после столкновения с которыми ты никогда не будешь прежним и изменишься навсегда.
Например, невозможно жить по-прежнему, побывав в Яд Вашеме, увидев вживую картины Блейка, услышав на концерте голос Лизы Джерард, прочитав поэзию Тумаса Транстрёмера.
Жизнь распадается на отрезок до фильма One More Time with Feeling и альбома Skeleton Tree и после.
Жизнь главного героя этих произведений, Ника Кейва, рассыпалась на осколки в тот момент, когда один из его младших сыновей-близнецов разбился, упав с утеса.
Фильм One More Time With Feeling посвящен записи альбома и попытке музыканта осознать произошедшую трагедию. У него есть и прикладное назначение — семья Кейва не хочет обсуждать трагедию с журналистами и публикой, поэтому фильм становится ответом на все незаданные вопросы, предваряя выход альбома.
Если кто-то надеется, что это будет история о катарсисе и арт-терапии, то он жестоко заблуждается.
Здесь нет катарсиса, здесь нет выхода из круга боли, здесь нет спасения от того, что случилось.
Ужас таит в себе ужас, а в его глубине прячется кошмар.
Что может быть ужаснее смерти собственного ребенка? Наверное, осознание того, что он перед смертью он был напуган, дезориентирован, смятен, не понимал, где он и что происходит.
Непоправимость этого. Неотменяемость смерти.
Несгибаемость Кейва поражает и пугает одновременно. Потому что перед нами выдающийся разум, разум скорее философа, чем поэта.
Он не дает себе ни единой поблажки и возможности смягчить удар, хотя и сам бы хотел трансформировать случившееся в удобоваримую, спасительную банальность, вроде «он жив в твоем сердце». Но это не так, говорит Ник Кейв. Он в моем сердце, но он не жив. И говорить так об Артуре, использовать эвфемизмы, было бы непочтительно по отношению к его жизни и к его смерти.
Ник Кейв не верит в Бога (которому есть дело до людей). Не верит в призраков и в присутствие мертвых рядом с нами. Не верит в символы и пророчества, заключенные в собственных стихах.
Не верит в спасительную силу искусства.
Критики превозносят его поступок — запись альбома после смерти сына. Но, кажется, искусство здесь сродни привычной рутине, которой надо занять руки и мозг, чтобы не сойти с ума. Просто у него такая рутина, такая профессия. Нет ничего другого, понимаете?
Сам же он говорит, что подобный травмирующий опыт крайне деструктивен для творчества, и работать над новыми песнями ему было трудно.
Больше всего Кейв похож на человека, которому щипцами выкручивают из груди сердце, а у него нет ни малейшей возможности или желания применить анестезию.
Он никогда не будет прежним. Камера ловит его лицо, и ты понимаешь это со всей бесповоротностью противно ухнувшего куда-то вниз сердца.
Сначала ты видишь его лицо. Оно словно бы утратило четкость, стало текучим. Потому что у его обладателя не осталось сил держать его собранным. Как будто оно рассыпалось на множество частей, его собрали заново, но все неуловимо находится не совсем на своих местах.
Потом ты слышишь его голос. Он хрипловатый и ломкий, он говорит запинаясь, с долгими паузами.
Он выглядит очень хрупким и совсем не похож на того веселого, яростно-нежного и грозного человека, которого я недавно видела на концерте в Москве. Этот человек умер или в лучшем случае надолго уснул в июле прошлого года вместе со своим сыном, мы меняем души, не тела.
Сложно рекомендовать этот фильм кому-то. Он не может никого поддержать, хотя в финале Кейв говорит, что они с женой решили быть счастливы, чтобы отомстить (судьбе). Это констатация нашего бессилия перед лицом страдания и смерти. Это мощнейшее исследование не просто человеческого, но мужского, отцовского горя. Наша цивилизация по-прежнему требует от мужчины определенного типа поведения, загоняя его еще глубже в лабиринты травмы и боли.
Потому что в фильме появляется и Сьюзи Кейв, которая может позволить себе самое простое и необходимое для родителя.
Например, слезы.
Или рисунок погибшего сына в руках.
Или букву «А» на цепочке вокруг шеи.
Или просто возможность шить платья (она запустила свою линию одежды), не имея никакого послания для мира.
Это иногда очень важно — просто шить платье, не думая ни о чем другом.
Поэтому раздавленный горем Кейв, который не притворяется «преодолевшим» и спокойно говорит, глядя мертвыми глазами в камеру, что «нормально ничего уже не будет, но это нормально», это очень важная фигура. Фигура горюющего отца, который не скрывает того, что у него на сердце.
Да, в фильме нет обещания чуда. Потому что смерть конечна и непоправима.
Но он отвечает на главные мои вопросы. Например, пресловутый «Возможна ли поэзия после Освенцима» (после Беслана, после ГУЛАГа, после 11 сентября, после Хиросимы, после чего угодно).
Только она и возможна, ибо она заслоняет нас от этого ужаса, она — последний оплот на его пути.
И если бы на землю прилетели инопланетяне и спросили меня, что такое человек, я бы показала им этот фильм. Потому что он об ужасе, бессмысленности и совершенстве человеческой жизни. О человеческой храбрости и о любви к тем, кто рядом, и кого рядом нет.
Кажется, единственный светлый момент фильма в том, что вокруг Кейва очень много любви.
И эта поразительная тихая женщина с округлым, немного птичьим лицом. Его жена.
И этот мальчик, которому теперь суждено нести на себе печать сходства со знаменитым отцом и с погибшим братом.
И этот косматый бородач, который обнимает его растрескавшийся голос своей диковатой музыкой, пеленает и укутывает в слои звука. Больше, чем соавтор, больше, чем друг.
А на титрах звучат голоса его сыновей, которые поют песню Мэриан Фэйтфулл. Она перерастает в черновой набросок заглавной песни альбома. Кажется, единственной, в которой звучит надежда. Этим и отличается альбом от фильма (искусство от жизни), искусство обещает нам катарсис, оно может исцелять. Я надеюсь, что где-то найдется лекарство и от его скорби.
Например, невозможно жить по-прежнему, побывав в Яд Вашеме, увидев вживую картины Блейка, услышав на концерте голос Лизы Джерард, прочитав поэзию Тумаса Транстрёмера.
Жизнь распадается на отрезок до фильма One More Time with Feeling и альбома Skeleton Tree и после.
Жизнь главного героя этих произведений, Ника Кейва, рассыпалась на осколки в тот момент, когда один из его младших сыновей-близнецов разбился, упав с утеса.
Фильм One More Time With Feeling посвящен записи альбома и попытке музыканта осознать произошедшую трагедию. У него есть и прикладное назначение — семья Кейва не хочет обсуждать трагедию с журналистами и публикой, поэтому фильм становится ответом на все незаданные вопросы, предваряя выход альбома.
Если кто-то надеется, что это будет история о катарсисе и арт-терапии, то он жестоко заблуждается.
Здесь нет катарсиса, здесь нет выхода из круга боли, здесь нет спасения от того, что случилось.
Ужас таит в себе ужас, а в его глубине прячется кошмар.
Что может быть ужаснее смерти собственного ребенка? Наверное, осознание того, что он перед смертью он был напуган, дезориентирован, смятен, не понимал, где он и что происходит.
Непоправимость этого. Неотменяемость смерти.
Несгибаемость Кейва поражает и пугает одновременно. Потому что перед нами выдающийся разум, разум скорее философа, чем поэта.
Он не дает себе ни единой поблажки и возможности смягчить удар, хотя и сам бы хотел трансформировать случившееся в удобоваримую, спасительную банальность, вроде «он жив в твоем сердце». Но это не так, говорит Ник Кейв. Он в моем сердце, но он не жив. И говорить так об Артуре, использовать эвфемизмы, было бы непочтительно по отношению к его жизни и к его смерти.
Ник Кейв не верит в Бога (которому есть дело до людей). Не верит в призраков и в присутствие мертвых рядом с нами. Не верит в символы и пророчества, заключенные в собственных стихах.
Не верит в спасительную силу искусства.
Критики превозносят его поступок — запись альбома после смерти сына. Но, кажется, искусство здесь сродни привычной рутине, которой надо занять руки и мозг, чтобы не сойти с ума. Просто у него такая рутина, такая профессия. Нет ничего другого, понимаете?
Сам же он говорит, что подобный травмирующий опыт крайне деструктивен для творчества, и работать над новыми песнями ему было трудно.
Больше всего Кейв похож на человека, которому щипцами выкручивают из груди сердце, а у него нет ни малейшей возможности или желания применить анестезию.
Он никогда не будет прежним. Камера ловит его лицо, и ты понимаешь это со всей бесповоротностью противно ухнувшего куда-то вниз сердца.
Сначала ты видишь его лицо. Оно словно бы утратило четкость, стало текучим. Потому что у его обладателя не осталось сил держать его собранным. Как будто оно рассыпалось на множество частей, его собрали заново, но все неуловимо находится не совсем на своих местах.
Потом ты слышишь его голос. Он хрипловатый и ломкий, он говорит запинаясь, с долгими паузами.
Он выглядит очень хрупким и совсем не похож на того веселого, яростно-нежного и грозного человека, которого я недавно видела на концерте в Москве. Этот человек умер или в лучшем случае надолго уснул в июле прошлого года вместе со своим сыном, мы меняем души, не тела.
Сложно рекомендовать этот фильм кому-то. Он не может никого поддержать, хотя в финале Кейв говорит, что они с женой решили быть счастливы, чтобы отомстить (судьбе). Это констатация нашего бессилия перед лицом страдания и смерти. Это мощнейшее исследование не просто человеческого, но мужского, отцовского горя. Наша цивилизация по-прежнему требует от мужчины определенного типа поведения, загоняя его еще глубже в лабиринты травмы и боли.
Потому что в фильме появляется и Сьюзи Кейв, которая может позволить себе самое простое и необходимое для родителя.
Например, слезы.
Или рисунок погибшего сына в руках.
Или букву «А» на цепочке вокруг шеи.
Или просто возможность шить платья (она запустила свою линию одежды), не имея никакого послания для мира.
Это иногда очень важно — просто шить платье, не думая ни о чем другом.
Поэтому раздавленный горем Кейв, который не притворяется «преодолевшим» и спокойно говорит, глядя мертвыми глазами в камеру, что «нормально ничего уже не будет, но это нормально», это очень важная фигура. Фигура горюющего отца, который не скрывает того, что у него на сердце.
Да, в фильме нет обещания чуда. Потому что смерть конечна и непоправима.
Но он отвечает на главные мои вопросы. Например, пресловутый «Возможна ли поэзия после Освенцима» (после Беслана, после ГУЛАГа, после 11 сентября, после Хиросимы, после чего угодно).
Только она и возможна, ибо она заслоняет нас от этого ужаса, она — последний оплот на его пути.
И если бы на землю прилетели инопланетяне и спросили меня, что такое человек, я бы показала им этот фильм. Потому что он об ужасе, бессмысленности и совершенстве человеческой жизни. О человеческой храбрости и о любви к тем, кто рядом, и кого рядом нет.
Кажется, единственный светлый момент фильма в том, что вокруг Кейва очень много любви.
И эта поразительная тихая женщина с округлым, немного птичьим лицом. Его жена.
И этот мальчик, которому теперь суждено нести на себе печать сходства со знаменитым отцом и с погибшим братом.
И этот косматый бородач, который обнимает его растрескавшийся голос своей диковатой музыкой, пеленает и укутывает в слои звука. Больше, чем соавтор, больше, чем друг.
А на титрах звучат голоса его сыновей, которые поют песню Мэриан Фэйтфулл. Она перерастает в черновой набросок заглавной песни альбома. Кажется, единственной, в которой звучит надежда. Этим и отличается альбом от фильма (искусство от жизни), искусство обещает нам катарсис, оно может исцелять. Я надеюсь, что где-то найдется лекарство и от его скорби.
-
-
11.09.2016 в 13:20-
-
12.09.2016 в 21:50-
-
12.09.2016 в 22:17